Неточные совпадения
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в
детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая
плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно
детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся
заплакать.
Я начал эту пирамиду еще под
детским одеялом, когда, засыпая, мог
плакать и мечтать — о чем? — сам не знаю.
— Ужли ж присудили? — спросила Федосья, с сострадательной нежностью глядя на Маслову своими
детскими ясно-голубыми глазами, и всё веселое молодое лицо ее изменилось, точно она готова была
заплакать.
Сам Ляховский сознавал это и по временам впадал в какое-то
детское состояние: жаловался на всех, капризничал и даже
плакал.
Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он видел грязных, голодных женщин, видел худых, как скелеты, детей… Они не протягивали к нему своих
детских ручек, не просили, не
плакали. Только длинная шея Урукая вытянулась еще длиннее, и с его губ сорвались слова упрека...
Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с
плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина.
Я помню, что, когда уехали последние старшие дети, отъезд этот произвел на меня гнетущее впечатление. Дом вдруг словно помертвел. Прежде хоть
плач слышался, а иногда и
детская возня; мелькали
детские лица, происходили судбища, расправы — и вдруг все разом опустело, замолчало и, что еще хуже, наполнилось какими-то таинственными шепотами. Даже для обеда не раздвигали стола, потому что собиралось всего пять человек: отец, мать, две тетки и я.
В детстве я никогда не капризничал и не
плакал, мне были мало свойственны и
детские шалости.
Дело доходило до того, что, уезжая, он запирал жену на замок, и молодая женщина, почти ребенок, сидя взаперти, горько
плакала от
детского огорчения и тяжкой женской обиды…
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он вошел в
детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и
детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел к столу с игрушками и
заплакал. Ему сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами расти при отце с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
Любовь Андреевна.
Детская, милая моя, прекрасная комната… Я тут спала, когда была маленькой… (
Плачет.) И теперь я как маленькая… (Целует брата, Варю, потом опять брата.) А Варя по-прежнему все такая же, на монашку похожа. И Дуняшу я узнала… (Целует Дуняшу.)
Только с отцом и отводила Наташка свою
детскую душу и провожала его каждый раз горькими слезами. Яша и сам
плакал, когда прощался со своим гнездом. Каждое утро и каждый вечер Наташка горячо молилась, чтобы Бог поскорее послал тятеньке золота.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо руками,
заплакал с какими-то
детскими всхлипываниями.
Пастор боялся, что ребенок также вслушается в этот голос и
заплачет. Пастор этого очень боялся и, чтобы отвлечь
детское внимание от материнских стонов, говорил...
У Вязмитиновых он впадал в самую
детскую веселость, целовал ручки Женни и Лизы, обнимал Абрамовну, целовал Розанова и даже ни с того ни с сего
плакал.
Сердце у меня опять замерло, и я готов был
заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в
детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно столько рассказать ей — все, всего себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о своих
детских годах — о математике Пляпе, о и как я в первый раз был на празднике Единогласия и горько
плакал, потому что у меня на юнифе — в такой день — оказалось чернильное пятно.
Я уходил потому, что не мог уже в этот день играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая
детская привязанность моя как-то замутилась… Хотя любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли. Дома я рано лег в постель, потому что не знал, куда уложить новое болезненное чувство, переполнявшее душу. Уткнувшись в подушку, я горько
плакал, пока крепкий сон не прогнал своим веянием моего глубокого горя.
— И меня любит и тоже
плачет, — прибавила Маруся с выражением
детской гордости.
И вдруг эти ресницы дрогнули, лицо перекосилось жалкою
детскою гримасою, — и он
заплакал, внезапно, навзрыд.
Глафира Львовна сама купила в магазине на Кузнецком Мосту
детское платье, разодела Любоньку, как куклу, потом прижала ее к сердцу и
заплакала.
Рядом со мной стоял купец, толстый и бородастый, и
плакал какими-то
детскими слезами…
Если бы он
заплакал, знала бы, как поступить, чтобы утишить
детское горе, но страдание молчаливое и сдержанное делало ее бессильною и пугало: слишком много чувствовалось в нем непонятной мужской силы.
Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянные измызганные термометры ныряли и плавали в них. В
детском заразном отделении весь день вспыхивали стоны, слышался тонкий жалостливый
плач, хриплое бульканье…
— А говорить то, что я из-за вас в петлю не полезу. Если вы ко мне так, так и я к вам так. Считать тоже умеем. Свою седьмую часть вы давно продали. Всего семьсот рублей
платят за девушку в институт. Прочие доходы должны идти для приращения
детского капитала, следовательно… — говорил Мановский.
И лицо у неё окаменело. Хотя и суровая она, а такая серьёзная, красивая, глаза тёмные, волосы густые. Всю ночь до утра говорили мы с ней, сидя на опушке леса сзади железнодорожной будки, и вижу я — всё сердце у человека выгорело, даже и
плакать не может; только когда
детские годы свои вспоминала, то улыбнулась неохотно раза два, и глаза её мягче стали.
Когда читались молитвы раскаяния, я вспоминала свое прошедшее, и это
детское невинное прошедшее казалось мне так черно в сравнении с светлым состоянием моей души, что я
плакала и ужасалась над собой; но вместе с тем чувствовала, что все это простится и что ежели бы и еще больше грехов было на мне, то еще и еще слаще бы было для меня раскаяние.
Темные, сухие губенки болезненно кривились,
детский подбородок дрожал, — я вел его за руку и боялся, что вот он сейчас
заплачет, а я начну бить встречных людей, стекла в окнах, буду безобразно орать и ругаться.
Владимир. Нет, я не стану мстить Белинскому! Я ошибался! Я помню: он мне часто говорил о рассудке: они годятся друг для друга… и что мне за дело? Пускай себе живут да детей наживают, пускай закладывают деревни и покупают другие… вот их занятия! Ах! а я за один ее веселый миг
заплатил бы годами блаженства… а на что ей? Какая
детская глупость!..
— Да так, разные слова, самые обидные, и все по-русски, а потом стал швырять вещи и стулья и начал кричать: «вон, вон из дома — вы мне не по ндраву!» и, наконец, прибил и жену и баронессу и, выгнав их вон из квартиры, выкинул им в окна подушки, и одеяла, и
детскую колыбель, а сам с старшими мальчиками заперся и
плачет над ними.
Глафира. «Женины да
детские», слышишь. Как же вот мне не плакать-то?
Но перед этими картинами, нарисованными
детской рукой, остановилась Марья Валериановна и не могла более удерживаться. Она закрыла глаза платком, и Настасья
плакала ото всей души, приговаривая: «Да это он, мой голубчик, в именины подарил».
Бывало, этой думой удручен,
Я прежде много
плакал и слезами
Я жег бумагу.
Детский глупый сон
Прошел давно, как туча над степями;
Но пылкий дух мой не был освежен,
В нем родилися бури, как в пустыне,
Но скоро улеглись они, и ныне
Осталось сердцу, вместо слез, бурь тех,
Один лишь отзыв — звучный, горький смех…
Там, где весной белел поток игривый,
Лежат кремни — и блещут, но не живы!
— Слышу я как бы
плач.
Плачет земля. И слышал я как бы крик, вопли и стон, голоса
детские. Страдает земля. И слышал я хохот глумливый, визги сладострастия и ворчание убийц. Грешит земля. И страшно тому, кто на земле живет.
Дня через три величественные чемоданы были отправлены на станцию, а вслед за ними укатил и тайный советник. Прощаясь с матушкой, он
заплакал и долго не мог оторвать губ от ее руки, когда же он сел в экипаж, лицо его осветилось
детскою радостью… Сияющий, счастливый, он уселся поудобней, сделал на прощанье плачущей матушке ручкой и вдруг неожиданно остановил свой взгляд на мне. На лице его появилось выражение крайнего удивления.
А смерть наваливается все плотнее. Ивану Ильичу кажется, что его с болью суют куда-то в узкий и глубокий черный мешок, и все дальше просовывают и не могут просунуть. Он
плачет детскими слезами о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости бога, об отсутствии бога.
Он опять сел и задумался. Горький, умоляющий
плач, похожий на
плач девочки, продолжался. Не дожидаясь его конца, Цветков вздохнул и вышел из гостиной. Он направился в
детскую к Мише. Мальчик по-прежнему лежал на спине и неподвижно глядел в одну точку, точно прислушиваясь. Доктор сел на его кровать и пощупал пульс.
В один ясный вечер, когда уже отзвенели цикады, и лиловые тени всползали на выбегающие мысы, и, в преднощной дремоте, с тихим плеском ложились волны на теплый песок, — Иван Ильич лежал на террасе, а возле него сидела Катя,
плакала и жалующимся,
детским голосом говорила...
Я ласкалась к отцу, и сердце мое уже не разрывалось тоскою по покойной маме, — оно было полно тихой грусти… Я
плакала, но уже не острыми и больными слезами, а какими-то тоскливыми и сладкими, облегчающими мою наболевшую
детскую душу…
Эти дети, эти маленькие, еще невинные дети. Я видел их на улице, когда они играли в войну и бегали друг за другом, и кто-то уж
плакал тоненьким
детским голосом — и что-то дрогнуло во мне от ужаса и отвращения. И я ушел домой, и ночь настала, — и в огненных грезах, похожих на пожар среди ночи, эти маленькие еще невинные дети превратились в полчище детей-убийц.
Он дрожал, заикался,
плакал; это он первый раз в жизни лицом к лицу так грубо столкнулся с ложью; ранее же он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков и дорогих часов, существует еще и многое другое, чему нет названия на
детском языке.
Когда княгиню беспокоили, не понимали, обижали и когда она не знала, что ей говорить и делать, то обыкновенно она начинала
плакать. И теперь в конце концов она закрыла лицо и
заплакала тонким,
детским голоском. Доктор вдруг замолчал и посмотрел на нее. Лицо его потемнело и стало суровым.
Екатерина Ивановна. Видишь, Лизочка, Дай я тебя благословлю… будь умница, хорошая, дай тебе! Бог… В
детскую пойди, деток моих поцелуй… Чего же ты
плачешь, глупенькая?
Да, именно так! Микула Селянинович в
детской курточке сидит в душной спаленке. А самый близкий ему человек смотрит, дивится его «тоскливому состоянию», с усмешкою говорит: «чем бы дитя ни тешилось, только б не
плакало!» И с любовною заботою: «полечись кумысом»…
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с
детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно
плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку на японскую деревню.
По странному,
детскому инстинкту Федя был дружен с Олей Хлебниковой и несколько сторонился и даже дичился Нади, которая
платила своему товарищу тою же монетою.
Никто не останавливался над тем, чтт это за женщина и стоила ли она такого жертвоприношения. Все равно! И что это была за любовь — на чем она зиждилась? Все началось точно с
детской, точно «в мужа с женою играли», — потом расстались, и она, по своей малосодержательности, быть может, счастлива, мужа ласкает и рождает детей, — а он хранит какой-то клочок и убивает себя за него… Это все равно! Он — то хорош, он всем интересен! О нем как-то легко и приятно
плакать.
Искренно привязавшаяся к своему мужу, который
платил ей нежным уважением, она неохотно покидала
детскую, где у ней подрастали так называемые «красные» дети — мальчик и девочка, и лишь по обязанности поддерживала светские знакомства и отношения.
«Особа» привыкла к мальчику и полюбила его, но чьим он действительно был кумиром, то это Тамары Абрамовны, которой Костя
платил искренней сыновней привязанностью, и ей часто с
детской откровенностью повествовал о том, что происходило у них в доме. Та, впрочем, за последнее время только махала рукой и произносила...